*

ПОКАЗАНИЕ

Он целовал её худые плечи, а душа его была, как мыльница, мокрая и холодная. 

И все видят, что он перед ними – пуст, пуст и прозрачен, как пушистая капля слюны, упавшая в пыль. Обминая жёсткое женское тело, он возникал, торопливо и просто, - стать, имя и жизнь, - быть и завершиться.

И всё же слова, повёрнутые к нам, и слова на своих путях, ничего не отражают - они продолжают бытие в чужие пространства.

Книга не сразу окружает собой, не прежде слОва являются лики и образы. Первые страницы пусты, ещё только мнётся глина под языком. Нам казалось тогда, однако, что все уже собрались, и слова отражают их лица; но мы согласны ждать проявлений, до того доверяя себя словам. Литература. Обман. Но нет нужды в раз облачении. Нечего объяснять, что его почти нет, ведь подлинно - перед нами лишь тени. Кто он? Только смысл нескольких его строк. Он поднялся и впервые увидал мир для себя. Он поднялся, оторвавшись от женщины, оставленной ему среди травы.

Но я ведь есть. Передо мной стынет лампа, и ждёт за спиной тьма. Извилистым путём я пришёл сюда, извилистый путь меня привёл к этому столу, и я скребу чёрной ручкой по жёлтой бумаге, его прокладывая. Но для него, нерождённого, меня ещё нет, - как и для нас не бывает Бога. Я признаюсь, конечно, что найду себе слово - и когда-нибудь состоится мой разговор с тем, кто идёт среди трав к реке, к её зябкому низкому берегу.

А между тем император ласково смотрел на серую спину учителя. Учитель опустился на корточки, грязная тряпка болталась вокруг него. Так шло время. Вдруг учитель подпрыгнул

: Ша!

Кухня была беспредельна, она отяжелела от мебели, привольная - где ей место среди узкой земли? Среди камней, только система трещин, из которых живут люди и всякая вещь. Из которых жизнь: каменный мир лопнул и дал ей место. Всё, как лёгкий цветок на горном склоне.

Можно ли говорить? Ша!

- Учитель! Как, чему - ты учишь нас?

: не знаю! - дан был быстрый ответ: учитель был почтителен и не мог медлить.

Император кашлянул: да! Не о том: что ты делаешь с людьми?

-Что ты делаешь с людьми?говори, говори.

: …-Надо сделать: хэ! Но все не знают, и нет сил, я показываю: вот!

Император.

Учитель подобрал деревянную палочку и в руки взял за края.

:вот - Между каждым и остальным черта, граница-стена! Надо подойти и -сломал он палочку,

- и :вот! обломки полетели прочь.

Ученик вошёл и принёс рис бхо : бхо: как эхо. Так воин отражает удар меча.

- Он не думает?

: да! -Он не думает - он знает! (Кто думает - не знает. )

- Кто знает? - император подался вперёд.

тут учитель ухмыльнулся:

: хэ! - Ты думаешь - солгал! Э! Он лопнул, сам - разбился, знание осталось.

Ведь учитель был так, что Я не внутри, но сам сосуд, скорлупа, белёсая как череп - и цыпа в нём тук! И, рослый, встал через обломки.

-Как он жив?

-Знание - блестящее отражение. Точное, как рука. Хэ!

На плечах он нёс волшебную реторту, где зрел жирный кристалл. Из неё неслись выдохи, влага истощалась, и кристалл рос - белый, как соль, без изъяна, как жертва. И он подошёл к стене и ударил головой в неё. Его лицо треснуло и осыпалось, как сухая глина, открыв солнцу плоскую сияющую грань.

Учитель вошёл в город, начавшийся сразу рядами домов, соединённых мостками; между ними был хаос, злые кустарники торчали в небо, и чахлые деревца нависали, покачиваясь, над ними.

Люди шли очень быстро, не задевая друг друга на узких мостках, легко обходя препятствия, не видя, не замедлившись, так. На вершине лёгкой мостовой арки стоял человек и мочился вниз, на осину. Люди шли, не касаясь его и не оборачиваясь.

Сойдя по ступеням. он появился в парке, где стоял шум голосов. Юноша с бритой головой прислонился к дереву и говорил в воздух. Протяжные слова висели вокруг него. Учитель прислушался и возразил:

-У вас нет разума - скажи мне!

- Здесь разум превзойдён и закрыт. Я умнее всего, и тебя: все вопросы во мне решены, а новые не существуют. Здесь я сомкнулся до сферы, и сфера здесь - полнота и система! - отбил юноша и перевёл дыхание.

: Ша! достичь определённости?

: ? Мы есть определённость. нам сознание- только тень. когда свет полон нет места тени. - юноша равнодушно сказал это вверх, слова вырвались и улетели. Не думая, отвечал он, сорвал ягодку с куста и съел.

Он так считал. Мы с учителем задумались над математикой: она есть убеждённостью: считать, полагать, иметь мнение - переливались названия дел. Считать - начало всему, или здесь угрелась неправда?

Он был в мире сочтённого, где бились сердца.

Вдали появился шум, он рос, и по мосткам катилась высокая, на колесиках, виселица. Она подпрыгивала, приближаясь, её столбы дрожали, на перекладине победно раскачивался прах. Учитель встретил её, она прошумела над ним, мелькнули чёрные столбы, бегущие, как ноги; вздымался труп и тонко пела пенька. Как ворота, надвинулась она на него и ушла, оставив всех без внимания.

Шум виселицы смолк. , и учитель спросил юного принца, как он выучился быть, и тот объяснил: разум кончился, когда он уже знал.

- Больше ничего учение не даст: оно мне не меняет сути. Написано, что остальные знания и восприятие мира хранят структуру в покое. Я есмь и силен при всех изменениях, полнота неизменна во всех мирах.

Он хвастался своей державой, воздвигнутой в нём, ведь любая свобода - позволение вращать машину, когда тем она приводит себя в тайное движение. Мы вращаем космос и планеты. Юный принц говорил с собой - ведь незнакомое ему было шумом, не подозревая смысла.

Здесь кончается всё. Никто не возьмёт за руку растерянного старца, не поведёт по миру, где горьковатый японский ум, и где захлёбываются флейты, никто не укажет пути к тем садам, светло-коричневым и светло-зелёным.

Коричневый и зелёный - цвета древесной Европы, солнечный бок олененка в юных зарослях. И протяжные сады, напоённые светом от голубой греческой геммы.

Нет порядка, нет хаоса - лишь неясное беспокойство, поднимающееся вверх и подчиняющее себе порядок, лишь мелодия среди лёгких аллей. Тень разбита на тысячи мягких следов от листьев, рук, облаков - тень и свет дрожат на ладони, их тёплое звучание и шум ветра.

В этих долгих садах нет распутанных путей, и чумный мир темноты не может соединиться. Спокойно опадает листва; человек идёт по ней и плачет.

Все страны - круг садов и парков, поля ждут людей, в руки им падают яблоки. Кружатся дни, облетает небо и тает весной.

Перед усталым писателем молчало пламя свечи. За его спиной стоит астронавт, подобранный в парке, в ручье, где он лежал навзничь, зажмурившись, и вода, смеясь над ним, прыгала вокруг. Пресные, пустые от соли капли тыкались ему в лицо.

- Нет ясности, - признался он обо всём. - Идеи происходят вблизи поверхности планет, тяготение их искажает. Есть устойчивость и её понятия, названные верхом и низом. Они не бывают без тяжести.

- Мы знаем. Но они условны, - заметил писатель и дунул на свечу. Пламя шевельнулось, но не стихло.

- А когда они зовутся "власть" или "владение" - как видна эта твоя условность; и разве так надо звать безусловное, и неверное! Здесь - нет никакого условия: где же пусто, их нет вообще.

- Но ведь есть, когда управляют или имеют. Ты ведь видел?

- И нет, кто говорил бы, что это условно. Без условий: но неверно, как верхнее и нижнее.

Писатель остановил астронавта вопросом:

- Был ты в космосе? Астронавт, оглянувшись, не понял:

- Космос есть, ведь он всё.

- Не. . . далеко от Земли?

- Е ?

- Вне Земли?

- Вне ? всё ведь - космос. И кто здесь "ты"? Нет Я, нет и тела.

- Вот оно, - писатель ткнул, повернувшись, астронавта.

- Ты так понял. Но в понятиях накопилась тяжесть, тяжесть их давит и может подмять, порушить.

Понурившись, астронавт вышел.

Он вернулся в соединённый мир, корни травы пропитывали землю; растворялись в ней мелкие их сосуды. Ночью тяжелело небо и гасло всё -коричневое и зелёное.

Писатель подумал, что лишь несущему привычную нем землю - всю Землю, когда выпрямляется над ней, таково правило сил, - понятно изящество длинных дорог. Мы знаем тонкое различие: цель - это пройти весь путь, а не дойти до конца, в котором ничего нет, как видно прошедшему. Он уже всё получил, и всё взял от ходьбы, "и так всегда", как пел Садко. Он был мастером гармонии - бывало даже, что он пел под колоколом.

Его учение не стало главным. Он полагал, как записано во хрониках, что через чувства сочится грязь - это зовётся: прилог, и разум падок на это страстнОе, и растворяется в нём. Он также признавал старый аргумент, будто тело не должно служиться и тем паче быть себе. и ещё он верил во многое, покуда не увидел менеджера, который предложил ему создать науку.

- Любую, мне всюду ясно, - великодушно помахивал чёрным томиком он. - Дело всё - в организации исследования. Основа тута (он употребил это сидячее словцо. . . ) не твои аксиомы, а нормы исследования, и они же - между учёными.

- Не хочу, - упорствовал Садко, - и разве тебе не противно? Каждый день учаемся, а ещё подай, делай в себе страсть! Когда след набраться крепости, отстоять от учений и всего прилога.

- Глупый ты, - сказал менеджер сонно. - Ну чего ты хочешь?

Как было в разрушенном доме - он жил среди стен его; пол покрыли обрывки обоев, как листва; однажды он зашёл в туалет - унитаз был там пуст, ко дну присохла известковая пыль.

Всё было разрушено задолго до этих дней, и всё же он чувствовал себя виноватым и злым, точно он за порогом затронул истлевшую опору, и вещи обрушились внутрь себя.

Иногда смысл ещё предстоит определить, а, а; пусть он становится сам себе, как и в чистом поле, а. . . всё-таки.

Например, есть лес; грибы надуются в земле, как нарывы. Под корягой забыли мы серебряный клад, да истлела давно коряга та: а мы всё ищем его вместе со всей семьёй. Он завёл нас туда, чтобы вместе увидать, как быть.

Грибы нарывали в земле. Любовь? Неясное сизое небо: ничего не нашли под землей.

- Почему так надо уйти в леса? - хочется знать.

- Ты не знаешь дух ? Нет нам духа. От Него - только из этих форма, в которой Его жизнь.

Вмешался чужой человек, потный, широкоплечий странник. У него были красивые большие ноги, и смотрел только прямо перед собой.

- Како врёшь!

- Мне ведь не стыдно. Правда - где свободно от ложного. А ложь бывает разная: правда наша - только неложь. Мы здесь ищем закон, по которому устроена и собирается лжа. а истина дастся там, где свободно от этого правила. Всё так уж, что иное свободно от данного.

Бурундук уселся рядом и послушал немножко.

Солнце заклубилось; упало вниз, как тяжёлая капля. Так случилась ночь. За ним тянулись лёгкие следы. плыли горы, как мыльные. Ежевика стегала тёмные руки его под птичий шелест.

Когда мы засыпаем - не ясно, где, - сны ведут нас на месте - прочь Это - здесь в темноте, и всем кажется. что в углу поставлен был печальный Дьявол, который подойдёт и убьёт. Не - не - не я его вызвал, не ко мне он пришёл. Он мимо пройдёт, его руки в навозе. Он приходит к молодым коровам и ест их, и людей он ест, за то, что его не хотят видеть. Ведь мы делаемся так, будто и не замечаем, как он. А неправда! И.

Он вошёл к нему, и руки его пахли хлевом. Коротко сказав, зачем, он присел на винтовую лестницу. - Тебе я нужен, - испугался тот, - как? неясно. . .

- Всё скажу, - ответствовал дьявол, как кошка. Шерсть его, прилизанная, была красивой в луне. Тёмный Дьявол сидел под окнами, над ним остались четыре или три звезды. Нет в нём формы.

- Ты слушай. Н к тебе не за этим: не нужен - ты. Ведь я по тому делу, что во всех - дыра. душа не осталась изнанкой тела, обе стороны расселись, и через ту трещину сочится божий свет. Мышленье то: нарушение нормального хода дел или радостей внутри. Всего. И в тебе я хочу тебе помочь и передать эту дыру внутри. Я сожму тебе под сердцем душу, и ты вернёшься к себе: ведь ты не свой: свет мешал видеть.

Сохранились разные свидетельства, что понимали разноречия, и делали ставку на их дух: то есть усмотреть повсюду разорванности и дёрганье понятий. Рушатся стены зданий под своей тяжестью, и доведённое до конца нелепо вытарчивает, - балкой , и ломается поперёк себя. Пока ты дом себе, веришь и знаешь, но струятся трещины по стенам.

Ножиком он резал себя, и из тулова прыгала кровь, две тучные струи из него хлестали и дёргались, а потом поникли, а потом осталось тиканье тёмных капель: только вот никак не наступала смерть, которую все ждали. Он успел подумать о спокойствии: бывать покойным непросто - тогда тебя вроде как нет, и свободно бежит рука. . . Завтра? Что завтра? Я же здесь, и днём (сейчас) - почему бы не поверить во всё такое? Стукнули часы, а мне? Главное - надо - здесь. Не имеет границ и значений. Так освобождаюсь. Вымыть, вымыть! а во всём сильная влага.

Причастие суют ему в руку. Если холодно, жарко, -да, но вот утро пришло, стучит поезд. Каждый такой миг, подробный, полон своих обещаний.

Не ждать особостей - нет! сегодня, здесь! подпрыгнуть! и! достичь себе блага и в нём-то света. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ведь помойка велика, а на неё всё везут. Он с мешком перебирался через кучи, плотные сырые холмы, в ногах похрустывали сиреневые стружки из-под резца. Прямо на него ржавела умершая шестерня: она была с тарелку, но с мохнатой ржой по зубцам. В тени бачка, который сиротливо прижался ко склизкому сытому боку мусорной горы, дремала старушка. Вытянувшийся подросток писал неподалёку. Как человек с мешком, он поздоровался с ним, и ему, голодному, дал пакет кефира. Тот его съел и захотел узнать, зачем тот его накормил.

- Непонятно? Я сегодня хочу, чтоб ты жил. Ведь делать надо то, что хочется. А так ты станешь мёртвым.

- Кто-то мне сказал, -заговорил тот парень, - что это правильно. Тогда ты зря. Ты ведь хочешь, чтоб я жил, но сделать этого не можешь. Ты же за меня не прожил. А ты мне дал кефира.

Он подумал и признался:

- Да. Н кефира тебе не хотел давать. Мне того не хотелось: я совершил дело не так, а ради чего-то.

Старушка подняла голову и пояснила, причём лукаво:

- Вот и я знаю, что делать надо ради так: дело из дела и его для. А то имаешь иначе не то, что хочешь, а его последствие, а последствие никак не кончается, оно всё там, где - не добраться, и вроде всё - дела.

- А кому мы отдаёмся, а? Нет конца, ну ладно, так ведь вот: между делом и последствием, ей-богу, кто-то есть.

- Если да, - возражено, - то: зачем ты дал кефира мне, зря: я умру ведь. Я давно не ел, умру скоро.

И правда: он лёг, немного блевал и дёргался, а потом погиб. Среди грязи затерялась белая лужица, пропал кефир. Он потянулся в землю - вниз ушёл он тонкими нитями.

Старушка читала тайком учебники для школы. Изредка к ней приходили учителя и отнимали книги, но упругие тома всякий раз отпадали от ихних рук. Старушка не знала грамотно исчислять вещи:

- Два плюс два - их четыре, но чего их - два и два? Чего, а не чему они равны? Но как же можно сложить вещи, если они стоят раздельно? И как укладывать то, чему нет вида и веса, вроде метров и всего такого?

- Бабушка. . . с ними ничего не надо и делать. Надо снова посмотреть на них. Счёт - ведь это мнение и приятие, а действие в арифметике - действие над собой, ведь это ты считаешь. Посмотри сбоку и получше, ты увидишь, как вещей четыре!

- Это надо отойти, а близко не видно, сколько их.

- Вот, когда отодвинешься, то и видно. А так можешь сложить их в себе и не двигаться: сидеть, говорить, подумать можно без тени спешки. Правда, здорово и ладно?

Но бабке надоело слышать, она давно спала и видела во сне странного человека внутри пушечного ствола. Голова его была надёжно схвачена затвором. И днями его поили молоком, лязгали приспособлениями. Из того ствола стекали нечистоты. Его вырастили там, и, наконец, дёрнули, закурив, за шнур, боёк погубил ему череп и душа бухнула вверх, на небо.

Небеса были пустынны, разрушены - ничем, собой разве что; в бестолочности жужжала твердь, как очень большая муха. Не было там умысла - даже благого. Идем, лишившись образов, поникли, как истые надгробия предкам. Но не за эйдосами и всем таким его послали в небо: он отыскивал центр, в котором лежала Схема.

Центры оставались чем-то в образе невысоких холмов, на которых можно покойно быть. Там нашёл он обломки, спрятал и встал.

Так, или примерно, но он молился в ночь, к её вечности и красоте. Как задорно наклониться в снег, высунуться из битого тобой сугроба

- как ты снова мальчуганьчик в мокром пальто. Варежки, носки набухли от сырого, водного снега, а ты всё роешься, в сугробе выкапываешь ход

- интересненько: и толстой мокрой ногой стукаешь во кротиную стенку, пыжась увеличить под снегом себя, уместить по-рачьи. Вот и там ты, и пухлое твоё лицо беззащитно, щас набегут и мокрой варежкой тя! А! Ты-ты же сам залез, и тебя мучат, натирают голенькое мясцо мокрой шерстью.

Таковы же те небеса, где всё оказалось только промежутком, идеи остались выеденными рассудками ямками, провалами, пустыми ходами, где жирные соображения копошатся, как черви; и в нём они кипели в жизни под черепной коркой. Бился старенький мыслитель палочкой о снег, ходик себе протыкал и туда прятался, прятался, махонький. И мысль у него. как совочек, рыла прибежище. Все так?

Хэ' Нет, не все -

Кочаны слоились вокруг, насколько хватало взоров. Он отдёрнул от кочана хрупкий лепесток, и тот, вывернувшись, хрупнул под корнем. А он его хрумкал. его он жевал, быв при созерцании всего другого. Неуютно было и здесь. За густеющим лесом не видно дворца. А на стороне поле, и воронами отмеченная глубь, и всё. И всё-таки сильна была какая-то колокольная тревога, неслышимая, но та, от которой качается рожь и не двинется с места. Всё - полное кандальное движение, как шум поклонов тех колосьев и трав. Русь разламывалась, как перестылый пирог, от этого прикованного движения. Всё раскачивалось на месте, тяжкое, как золото, как лес, как важно сгибались берёзы! и листики трепались на них. забытые в усталости и тревоге.

Всё кончалось от силы, собой пленённой; каждую травинку держал узел корней, воздух был полон канатами, сложно натянутыми для всего, и царские руки держали их поворот со всеми вкупе.

Колышатся птицы между облаками.

Мир пуст, как сахарница, мир пуст.

Тогда он объяснил ему, что подлинного имени у них нет, и каждый входящий в круг оставляет своё за его чертой. Ведь подлинное название отражает суть, а здесь ей находится лишь гибель.

- Мы назвались тебе Руководящим Советом, чтобы ты смеялся. Повтори, что понял ты нам.

- Я формально изыскал, что понятие власти неестественно, - показал он им успех, улыбаясь и краснея.

- Кому ты? - возник мягкий голос из круга. - Ты доказал это, так (, - он кивнул), -но кому?

- Ты! Круг - тому, кто покидает не-это.

- Главное - себе, ты доказал себе, убедился - не вне. То же, что будет всему - доказательство. Мы свершим его надо всем - ты знаешь.

- Нас называют метеорологами. Мы хотим, чтобы стало известно. Нам дано открытие.

На кругу возникла лёгкая протяжка ритма, словно один переступил верный шаг и запнулся; и тот поднял это всё, приникнув на место утраченного слова, лёгкими словами:

- Так: объяснение произойдёт, а не наше ему действие. . .

- Событие; в его смысле нет никаких нас, если за ним видеть

- Историю: она и есть вещь,

- в которой мы не выбирали точку, где она перебьётся

- безо всякого плана сам будет разлом, куда и свершатся все

- дела и мы вместе, а что мы делаем и когда - разве это надо бы

- знать - ну что? сейчас, а проявление - пускай будет

: само потом - дело есть само и не видно не смотрено не думано

Мы смеёмся. Положим, бывает и доказательство от противного; мы положим, что власть есть и поступим согласно ней ради этого противо-дела. Я был некогда логиком среди людей; индукция мне неясна. . .

Так они соглашались.

Внутри круга стояла и клеилась на них пустота.

Душистая сучка металась в перехваченном людьми переулке. Она кинулась налево от юркого сапога, несущегося в её брюхо; перед ней взбылась недавняя стена; - подпрыгнула псюка, в воздухе провиснув, подпрыгнула!

Длинное деревянное строение продлилось невдалеке от поля, где бывала и гнила картошка. Каждый день их приводили туда, чтобы они протискивали руки в мокрые земные помои, выбирая пролившуюся какими-то дрожкими нитями картофельную слякоть. В бараке не топили, и по ночам холодали вместе.

Кто-то со второго курса не снимал от этого с себя грязного от земли и труда нательника с масляной крашеной эмблемой МИТИ - он вечером потел, от него пахло ногами.

Его звали различно - никто не помнил. Утром заметили, что он мёртвый: в шее у него стоял напильник, наполовину помещённый в ямочку под ней. Этого испугались не сразу; все скопились - тут на улице захлебнулся мотор - подъехали. Было двое, один - высокий и чистый - распихал ребят по клетушкам, вдел тело в багажник, как нитку и с тяжестью дороги уехал - ещё слышно было, как густая сильная машина ворочается в грязи. Другой остался на разговор со всеми: у некоторых не было объяснений: все же спали. Второй им говорил:

- Кто-то здесь товарища убил вашего. Мы не знаем, кто его трогал, все же спали. Мы будем возить вас в город, чтобы вы рассказывали про него и про себя сами.

- Не надо, не продолжай с ними. Может, нету той правды? Нашей?

- Мы не стоим с правдой. Мы она - не та, что есть. Искать можно не того, кто убивал его - потому что это я сделал - а всех. Мы хотим найти всех людей - ухватив частицу, тех, кто мог бы убивать его, и тех, кто не мог бы. Но и не для них - последняя цель. Надо не их, но людей. И они таковы, и мы их будем.

- С нашей точки зрения, мысличать можно только сличением несопоставимого, что не сходится иначе, как под нами.

- Тем поймём и мышленье как постройку такого сложного предмета из частей.

- который при взрыве

- не значит кончится всюду! весь - не, построется, как новый элемент и другие единства

- Ша. Нет: я там был. И есть: может, это ты там не есть как. . . нет направления в То. . . - он запнулся и обдуманно икнул. Стало тихо. Тишина недоумевала в инквизиторе.

- Да, -ответил ему еретик. -Всё я вижу Там Его.

- Во всём?

- Ни. Тут вот как: здесь он при любом взгляде, но внутри самого зрения: ну вот и не видим как нечто: если смотришь - Им в Него. . .

- Кто-то врал, что предел, фон и причина зримого.

- Здесь (поэтому врал). А Там Он везде, но всюду видим, как Сад.

Поэтому - там Сад. ^ *?

- Нуу. . . потому. что Сад можно видеть, как хочешь: можнс повидать Розу. можно как бы Сфайрос. но - как ни смотришь - Он. Инквизитор хмыкнул, отчего собеседник поёжился.

- Милый, -спел ему ловкий инквизитор, - милый. Уходи, тебе не место в тюрьме.

Мужик махнул рукой.

- А всё она: я здесь.

- Везде здесь.

И тут он появился среди грустных деревьев, словно вошёл под горизонт.

- Ты меня не узнал, -улыбнулся он, -да! и я не признал тебя сразу. Еретик немного поник - теперь как ему стыдно!

- Кто. . .

Инквизитор нагнулся и подтянул чулки, лёгкими шагами подобрался к нему. Тот неподвижно стоял у лёгкого ствола Древа, сидя, вновь запрокинул голову. Лампочка мигнула.

- Я был во Свете, - признал инквизитор это. - Вот - вижусь и так

- Может, мы все здесь ^ - еретик отвернулся к стене, подходя к инквизитору.

- Нет, -отозвался инквизитор, -только те, кто здесь.

- Давай

- посмотри на Него, - добавил он уже здесь, там замолчав.

- Нет. Еретик!

- Древо?

- Нет: поляна в саду.

- Но если усмотреть одно, -то поймём одинако. - соприкасаясь видением - не станем? - Ну что ты: последует извод из нас: - в Него? - Что, так нет! - Это Древо: - приблизился - нет, мы свивались в . . . Силы. стягающие междубытие, сводят воззрение на - ! - в ! глубь

с этим тускнеющим образом на конце сна когда ты начал понимать догадаться что не ты не он а просто кружится кружится а всё я я я я

И если так говорят- повтори, слово, слово - слова: слово - несколько раз, пока не зазвучит в одиночестве слово, слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово слово словссловословословослово-словословословословословословословосла!

- в голой воле ото смысла! Ну и как: бсльше ничего не значит?

Всадник пронёсся ми^мо света и его лишился далеко слева. Может, это он оыл посланцем. Я не тронул им себя: я не тронулся им, не испугался. Минуло время, когда я осторожно хранил равновесный дух, а свет падал ему и дробились волны. Не надо мне удерживать молчание - речь прекратилась.

Поэтому не я - он пишет, изображает меня. Хорошо я виден, потому что не помешал собой; усмотри - некому помешать в этом - ничего не надо подносить и оглядывать. Вот: это всё.

Когда слова, терпеливо звучась, остаются звуками - учиться смотреть. Многократное терпение, с которым видать землю и небо за ней. делящие мой взгляд на тяжёлые доли. Проще не дано для нас: ничего рядом. Больше ничего нет, и постепенно он лишается смысла. Больше нет земли, и нет неба - ослабли скатанные мускулы соображения - от вечной твёрдой судороги, под непосильным весом они. застыли, перевитые ужасом работы.

Но вот ничего, и даже дыхание не смущает. Невозможно усмотреть границу, где кончается зрение. Но вот - передо мной просто - есть.

Рассеивается голубое и бурое, сведённое между собой в туман. И оно стало дрожать, и когда чёрный сор откуда-то стал и упал под него, тень его брызнула в голубом, дёрнулось, и я

перед белёсой стеной, на неё падал печальный длинный луч из темноты. Что-то забытое качнулось под памятью и закончилось. Голубое и бурое истекли во все стороны и развалились по краю, как белая капля, упавшая в озеро.

Потому что один, и один тот же, - побывали здесь, и он был перед этой стеной; покинув узкий, горький жар земли, он понял, что был полон теней, и широкое тело на двух ногах было лишь ему силуэтом.

Опустевший луч падал на стену, протянувшись изо своей дали - не тьмы, но того, что за границей зрения, где нет ничего.

В том, что было светом, оставался какой-то немой упрёк, было ясно, как меня нет. Понимание не стоило сил, но стояло где-то с той стороны, вечно тёмной. Так было, если бы глаза сияли внутри подобным себе светом, а не светом подобия, и солнце погасло бы в очертаниях духа.

Голая, пустая вершина, где внизу ждёт лёд ледников.

Ночь возвращалась, когда я стал и остался здесь. Небо. Среди хрупких чёрных теней я нашёл себя; небо медленно смыкалось на западе, и впервые я повернулся вне. 

За спиной, на востоке, стояла ночь, и в небе я не увидел ни одной звезды.

Перволюдок:  - О да! Наш труд был велик и завершился смачно.

Адам Кадмон: - Чево труд? М-м. . .

Адам Кадмон: - Тебя я помню. Нас - не знаю. Вроде был такой пункт разногласий. К тебе или мне неприменимы некоторые слова. Ну, снова. Всё может быть во множестве, иначе рвётся полнота Всего. И ты бы уж молчал, потому как всему, что ты есть, дал ты имя - Я, и отделил ото всего именем Адама.

Перволюдок:  - Извини, но разве я дал имя множеству, такому, как твоё Мы?

Адам Кадмон: - А что, единству?

Перволюдок:  - Да. . . вроде здесь ты прав. . . единства в Мы не хватает. Это ты верно меня покритиковал. Так ведь его надо поделать из Мы. Вроде так: наше Мы пока неподлинно. И в этом ты частично виноват. Вроде ты против Мы как такового. Получается, нет никакой ему возможности стать.

Адам Кадмон: - Ну что ты прёшься со своим единством! Разве Всё едино?

Адам Кадмон: - Я тоже. Вроде я говорил тебе! Как это Он может - говорить? Его воля заложена в сущность Я, и другого пути к нему как-то нет. Так вот Я - его подлинное утверждение. И кстати - что касается твоего Мы! 3десь такого я не вижу.

Перволюдок:  - Ты просто неумный.

Адам Кадмон: - Да, конечно, я мудак, но причём здесь это?

Перволюдок:  - Ну если так - ведь Мы как многоразличные Я во множестве составляем собой подлинную Его волю!

Перволюдок: - Но высказывание-то вполне составное!! Разве Он не положил различие между нами?

Адам Кадмон: - Да - если есть мы, и в этом Мы есть различие. Но между тобой и мной только воздух. И нет, не только воздух, а всего разного, но уж никак не различий в Мы.

Перволюдок: - Ну, ты и рыло! Получается, в тебе одном выказана вся Его воля? Да? А во мне она тоже есть! Вот! Вот!

Перволюдок: - Ну да, конечно, тебя не сколько-то, ты один. А нас - два.

Перволюдок: - Слышу. Всё не так!

ты говоришь, что и в т е б е есть Его воля. Но почему "и в тебе"?

Перволюдок: - Знаешь, дорогой, ты придирчив. Я и раньше замечал, что во твоих делах много извилистого. Я делаю всё прямо, потому что так короче к цели.

Перволюдок: - Разумеется! Нет никаких дорог, они ещё не протоптаны, так их надо сделать короче! Разве Мы - не исправление пути? не его выпрямление? Это самый прямой путь к цели!

- А как иначе обстоит дело?

Перволюдок: - Ты невыносим! Ты что, не хочешь понимать?

И вообще не поверю, чтобы ты видел конец пути. А если ты не видишь его, как ты можешь идти к нему?И откуда ты знаешь, какой путь короче, если уж так?Но я зря сказал это -не то ты возразишь на это. Так не в этом же суть!

Перволюдок: - Забавно. Ты сбиваешься.

А я вот настаиваю, что во мне есть Его воля.

Перволюдок: - Ишь какой. Сам тут научал: а разве воля - какая-нибудь вещь

Перволюдок:  - И другие твои нехотения знаю! Да ты умеешь только возражать' Ты же против будешь верха и низа, и многого ещё. Не сворачивай. Я же без тебя не могу.

Перволюдок: - Ты о жестокости?

Перволюдок: - Ты дрыгаешься. И вообще, не пойму я одного - как ты будешь с другими? Или будешь один?

Перволюдок: - Нет! Есть только ты - и иное. И нет иного средства, кроме как Мы, чтобы преодолеть инаковость, нет!

Перволюдок: - Да.

Я решаю быть со всеми.

Так есть.

Я один.

О Господи, я один! ! !

Как велика во мне грусть, как страшно быть одному!

Адам! Где ты?

Перволюдок: - Как хочу тебя! Я хочу тебя иметь! Что нам общее, где сой-дёмся?Где?

Перволюдок: - Ты. . . тебя больше нет?. . .

Перволюдок: - Адам! Куда пойти мне? Как основать город? И что ответить, когда Тот спросит меня?